***

 

В школе я участвовал  в драмкружке.  Кружком руководила  учительница физкультуры Ксения Ксенофонтовна Толстоногова. Она и пьесы сама писала. Моя первая роль была роль  Ленина  в ее пьесе «Светоч Революции».  Выбор пал на меня, потому что я немного картавил,  как Ленин. Публике спектакль понравился,  главным образом, из-за достоверности образа Ленина, и я был утвержден  на  роль Гамлета  в следующем спектакле.

 

Увы,  с  Гамлетом  я  потерпел  полное фиаско.  Ленин  хоть и картавил,  но человек был прямой  и решительный, не в пример интеллигентику  Гамлету.  А  я, продолжая линию Ленина, не вписывался в замысел Ксении. Кроме того, пока я говорил: «быть или не быть, вот в чем...»,  все шло хорошо, но как только я произносил с ленинским акцентом слово «вопгос», зрители на репетиции и остальные участники спектакля вырубались.  И меня  сняли с роли.

В школьной  характеристике  мне записали, что я  не мог вжиться в образ Гамлета. Кроме того,  дополнительно мне еще вписали  нетоварищеское отношение к Офелии  в послерепетиционное время, которую играла моя соседка по парте Нинка Кошек.

 

Когда я рассказываю эту историю молодежи, я вижу недоумение на их лицах – что еще за нетоварищеское отношение? Объясняю. После Великой Октябрьской Революции  женщины были уравнены в правах с мужчинами  и смотреть на женщину только, или, главным образом,  как на объект сексуальных домогательств, было запрещено декретом. Женщина рассматривалась как товарищ по борьбе. Если же мужики в отряде или на заводе не могли избавиться от предрассудков, их осуждали за нетоварищеское отношение.

 

Все это мне вышло боком, и счастье мое, что мне удалось хотя  бы   вжиться в образ вождя. Иначе  я мог погореть просто как диссидент.

 

Ксения бросила меня на драматургию и сказала, что мое призвание не играть,  а писать, и я должен написать  что-нибудь  из школьной жизни, потому что у Шекспира в этом отношение большой пробел.  Она говорила, что Шекспир  эту тему не раскрыл. Например, «Ромео и Джульета»  хотя и затрагивает  тему молодежи,  но полным молчанием обходит образовательный процесс, где и как дети учились абсолютно неизвестно. Шекспир  слишком концентрируется на любовной сфере. А нам это не нужно.

 

Я быстро написал одноактную  пьесу под названием «От перемены к перемене», но школьный репертком название зарезал. Как раз только Хрущева сняли с работы, и мое название звучало двусмысленно. Пришлось переименовать пьесу  в  «Из класса в класс».  Успех был колоссальный. Герои Рома и Юля встречались, когда родителей не было дома,  забросили занятия и снизили свою успеваемость.  Русские Юлины родители во всем обвинили украинских  родителей Романа.

 

После этого я успел до получения аттестата зрелости написать еще  только  одну пьесу  под названием «Последний звонок» с эпиграфом   «Декабристы разбудили Герцена».  О  ее постановочной судьбе я ничего не знаю.

 

Все мои пьесы можно прочитать на сайте  www.всевру.ку-ку.

 

Но пьесы мне не помогли. С моей характеристикой  я никуда не мог попасть.   С человеком, который не мог вжиться в образ Гамлета, в гуманитарных вузах просто не хотели разговаривать. С трудом мне удалось попасть в Харьковский  Железнодорожный институт (ХИИТ). Заведующий  приемной комиссией по фамилии Игнатьев оказался старым большевиком и сказал мне, что Гамлет -  чуждый нам элемент – принц, и тот факт,  что я не смог вжиться в его образ, характеризует меня с положительной стороны.  А насчет нетоварищеского отношения  к Офелии, то есть, к Нине Кошек,  – сказал он, ты же понимаешь,  между нами мужиками, на самом-то деле это  именно ты по-товарищески к ней  относился.  Ты, слава Богу, видишь в ней очаровательную женщину и так  всегда   и поступай.

И меня приняли в институт.

 

Еще меня спросили, что у меня за фамилия такая странная Гольдентул. Я сказал, что мой папа был сводным братом Чойбалсана, и  по-монгольски Гольдентул  переводится как Чойбалсан.

 

Потом я попал в Америку.  Мое отношение к Гамлету здесь никого не интересовало, а интересовали оценки в дипломе. Оценки были вполне приличными. Особенно они балдели от предмета под названием «Теория упругости и пластичности» и еще от предмета под названием «Атеизм». Но это отдельная история.

 

Для американского уха «железнодорожный институт»  (Railroad college) звучит  как Варфоломеевская ночь -  жутко, поэтому я везде писал, что закончил Харьковский университет. Хотя ничего особенного в названии Железнодорожный я не вижу, подумаешь,  есть  Автодорожный институт и даже институт Молочной и Мясной Промышленности. При этом, все институты носили еще чье-нибудь имя. Наш Железнодорожный был имени Анны Карениной, а  Автодорожный - имени Остапа Бендера, и на входе висел плакат «Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству!»

 

С тех пор ничего не изменилось  ни в смысле дорог, ни в смысле разгильдяйства.

 

С железнодорожным институтом у меня связаны всякие приятные воспоминания. Одно из них относится к нашей военной кафедре, где нас учили взрывать постоянные мосты и  наводить  временные.

 

В конце пятого курса нас повезли на военные сборы в воинскую часть, и там произошел такой  случай. Один из студентов ушел в самоволку.  Фамилию не помню, а звали его Феликс, что переводится с латыни как счастливый.  Собрали нас всех в зале, и политрук из части, (он слово волейбол произносил на монгольский манер – волендбол, он говорил: «Ребята, вы бы пошли в волендбол поиграли»),  стал этого разгильдяя прорабатывать. Он спросил его назидательно:

 

- Скажи, Феликс, ты в каком обществе живешь, в советском?
- В совеееетском, -  без  энтузиазма отвечал   Феликс.
- Ты в какой школе  учился, в советской?  - продолжал политрук.

 

Феликс, понурив голову, отвечал:

 

- В советской.
- Ты в каком институте учишься? - неосмотрительно пропустив на этот раз   «в советском», в третий раз спросил политрук.

 

И заморенный Феликс  на этот раз довольно бодро  вместо ожидаемого «в советском» брякнул :  «В железнодорожном».

 

Весь зал, включая и наших институтских офицеров преподавателей,  (ниже подполковника не было),  дружно взорвался от хохота.

 

Местному Понтию Пилату ничего не оставалось как умыть руки.  Феликс  отделался легким испугом.

 

В  институтской самодеятельности  я долго не участвовал, пока меня не выдала одна бывшая одноклассница. Она тоже каким-то образом попала в ХИИТ и сказала на  собрании, показав на меня пальцем: «Он пишет пьесы!»

 

Под давлением самодеятельской общественности  я написал для драматического коллектива института  серьезную пьесу «Стучат составы». Это была моя последняя пьеса. Хиитовский   коллектив  показывал ее во Дворце Съездов, как победитель конкурса институтской самодеятельности.

 

Сейчас я на пенсии,  пишу книгу воспоминаний  под названием  «Стучат суставы».

 

***

 

Оглавление №8